«Ольга Антонова: «Игра - это высокая болезнь!»

1999 г.

Ольга Скорочкина.

«Петербургский театральный журнал».

Когда после института Ольга Антонова показывалась в Театр Комедии, на худсовете ее сравнили с Бабановой. Маленькая, хрупкая, золотоволосая, бабановскую корону Антонова не примеряла никогда. Ее голос всегда был на октаву ниже знаменитого серебряного голоса-колокольчика. У Антоновой - голос сирены, пророчицы, раненой весталки... В одной из статей ее сравнивали с эльфом. Это обманчиво. За ломкими очертаниями легкокрылого эльфа проглядывает «железная леди» Театра Комедии. Была бы эльфом - давно бы сожгла себе крылья. На язык к ней лучше не попадаться: острый, «стальной» сарказм. Пленительная, чуть надменная улыбка с годами накопила горечи. Вот уже более тридцати лет ее лицо - символ петербургского Театра комедии, независимо от того, какие она переживает в ним дни. Ее профиль так и просится быть запечатленным в гравюре или театральной афише. Мне кажется, она будет отличной комической старухой: старость как художнику ей будет к лицу, а как женщину она ее не настигнет. Уже сейчас она играет в «Старомодной комедии» бывшую цирковую артистку. Я хорошо представляю саму Антонову на арене цирка - как она бесстрашно кладет свою светлую голову в пасть тигру. За причудливыми, чуть изломанными и капризными линиями ее сценического рисунка - стальная выдержка. Она может играть «Гарольд и Мод» или «Сладкоголосую птицу юности» Уильямса... Одна печаль: ее Прекрасная Дама дышит не «духами и туманами», а питерским смогом конца века.

- Ольга Сергеевна, что такое для вас вообще игра? Почему у детей это проходит с годами, а у артистов - нет?

- Игра - это, несомненно, высокая болезнь, если хотите - уродство психики, некоторое «искривление» личности, эдакая бацилла, поселившаяся в организме, и никуда от нее не деться... С другой стороны, это дар, гипертрофированная эмоциональная подвижность и отзывчивость. У меня ощущение, что некоторые люди не специально в себе это развивают, а просто от Бога одарены это детское не потерять и пронести сквозь всю жизнь. На артистов не выучиваются, ими все-таки рождаются. Мы рождаемся такими вот «извращенными» людьми, которых хлебом не корми - дай ежесекундно при помощи игры отреагировать на мир, сыграть характер, ситуацию, преподнести это случайным или неслучайным зрителям... Этому по большому счету невозможно научить, это особое устройство организма, природа Вселенной, ведь не случайно Менделеев увидел свою знаменитую таблицу элементов во сне. Так и актерство - это особый генетический код.

- Он связан с наследственностью? У вас в роду были артисты?

- Мой дед был певцом в Мариинке. Он учился в Италии у учителя Карузо. Деда я почти не помню. Вспоминаю его только ладошкой: как гладила его по бело-бархатной голове. Я помню себя очень рано, родители даже не верили мне: ты не должна этого помнить, ты была очень маленькая...

- Кстати, в детстве вы собирались идти в актрисы? Как вообще вы появились в Театральном институте на Моховой?

- В детстве? Да никогда не хотела! Сразу после школы я собиралась поступать на журналистику в университет. Но судьба сложилась так, что июньским жарким днем мы с подругой оказались на пляже у Петропавловки, где и готовились к университетским экзаменам. Как серьезные люди. Но на том же пляже, в двух метрах от нас, ленфильмовский директор Володя Калиш готовил к поступлению в Театральный институт своего друга из Челябинска. Тот до посинения репетировал басню «Осел и Соловей». Мы над ним смеялись. Калиш спросил: «А что вы, девушки, смеетесь? Вы можете лучше?» Можем! И поскольку я прослушала эту басню на пляже раз десять, я ее уже выучила наизусть. Пошла на Моховую, прочла и поступила. А поскольку я человек ленивый, то когда подоспело время сдавать экзамены на журналистику, я уже не стала утруждаться.

- А когда вы все-таки почувствовали себя актрисой?

- Когда на втором туре на Моховой прочитала рассказ Чехова «Дневник одной девицы». Реакция зрителей на мое чтение и пение заставила меня почувствовать внутри себя те микробы, которые и отравили всю мою жизнь.

- Вы учились у одного из потрясающих театральных педагогов, сейчас его называют великим, - Б.В.Зона. Что дала его школа?

- Она дала очень многое: умение создавать схему роли, выстроить ее остов, вылепить ее, найти стиль... Но вдохнуть в нее жизнь, воздух - это ты можешь только сам, это то, что дается свыше, и научить этому невозможно. Зон учил нас умению общаться - с ролью, литературой, партнерами. Он учил, что все должно подсознательно отзываться в роли - книги, люди, случайный взгляд, весь твой день и вся твоя ночь, параллельная жизнь... И еще он учил нас все это делать легко. Если тянешь на сцене баржу - радости ни тебе, ни зрителю. Мы ему все годились во внучки. Он вел себя с нами как джентльмен. И в этом тоже заключалась его школа. Никогда не садился первым. Был мужчиной с большой буквы. Он воспитывал не столько словами, сколько всем своем стилем, аурой. Запах его одеколона, накрахмаленный воротничок, бабочка, посадка головы, юмор!.. Он обожал студентов! Когда чувствуешь, как тебя любят... это невозможно предать.

- Встречали ли вы потом подобную любовь со стороны режиссеров?

- Да, я счастливый человек. Мне было уютно и интересно с Фоменко. Стукалов как-то во время репетиции, когда мы с Воропаевым хорошо сыграли, не выдержал и расцеловал. Вообще, я убеждена: основа театра - любовь, и только в любви рождаются талантливые спектакли. Все режиссеры, с которыми я работала, - а это Николай Павлович Акимов, Вадим Голиков, Левитин, Юлик Дворкин, Виктюк, Титов, Муратова, Кулиджанов, Шахназаров - были для меня университетами. Вот так смотрю - неплохая компания. Какая я счастливая!

- А что вы считаете самым тяжелым в вашей профессии?

- Самое уродливое - нелюбовь режиссуры.

- У вас случались спектакли, сделанные без любви?

- Ни одного! Без любви были только провалы. Это все равно, что качать в люльке умершего ребенка. Если я это чувствовала - я уходила. Не доходила до премьеры.

- Известно, что вас в театр принял Акимов. Как это получилось? Что вы можете сказать о нем сегодня?

- К Акимову я попала совершенно случайно. Сразу после института мы с однокурсниками (Леня Мозговой, Виктор Костецкий, Наташа Тенякова и другие) ходили табуном по ленинградским театрам, показывались. Меня сразу же приняли в Театр оперетты. И в принципе можно было бы успокоиться. Но мы пошли далее, и по пути была Малая Садовая. И когда мы вошли в Театр комедии со служебного входа, а это был к тому же и вход в мою коммунальную квартиру на шестом этаже, где я провела детство, я подумала: если меня сюда примут, я здесь останусь. На худсовете Глеб Флоринский, кажется, сказал, что я похожа на молодую Бабанову, и все дружно с ним согласились, и меня приняли, чем я до сих пор счастлива. Несмотря ни на что. И до сих пор во мне сидит идиотическое ожидание непреложного счастья. И надо сказать спасибо жизни за то, что она меня в этих ожиданиях не предает. Я как Пенелопа - сижу и жду чуда. При Акимове в нашем театре происходил обмен мыслями - без разговоров, и шутить умели только глазами... Его хитрые глаза всегда таили какое-то обещание, понимание, неординарность. В театре была труппа шестьдесят человек, но не было при этом шестидесяти Акимовых. Он каждого культивировал и обожал как отдельный и неповторимый сорт цветка. Он никогда не показывал роли, не заставлял брать с голоса. Не втискивал актера в свою собственную сущность. Не подменял собой. Он был настолько объемным художником, что все наши разнообразные сущности свободно вбирал в себя. Нас поражала его подлинная образованность, интеллигентность, «цветное», пластическое видение мира. При Акимове я поняла, что такое стиль. Его изысканный, слегка абсурдистский, английский юмор отличался от юмора всего советского народа. А самое важное - он умел быть остроумным в тяжелые времена и творчески продуктивным - вопреки временам. Акимов и выжил-то, как мне кажется, в черные годы благодаря своему чувству юмора.

- Что из художественных впечатлений юности сильно повлияло на вас?

- Ну, так чтоб до шока, чтобы я не могла разговаривать? Феллини - «Дорога» и «Ночи Кабирии». Голос Бабановой по радио - я ждала его до истерики, с желанием необыкновенной любви и наслаждения. Чаплин в «Малыше». Из живых театральных впечатлений? Николай Симонов в спектакле «Перед заходом солнца». Нина Мамаева в «Ромео и Джульетте» в ТЮЗе. Обожала Фаину Раневскую в «Шторме» Билль-Белоцерковского. Она играла так трагикомично! Безумно смешно! И ее было невыносимо жалко! У меня был шок от ее игры, в сущности, ее урок соединения жанров привил вкус к этой гремучей жанровой смеси на всю жизнь, во многом определил мое отношение к искусству. Вообще же я театр в юности смотрела мало, о чем очень сейчас жалею. Потому что пропустила уникальные события.

- Для вас театр - дело коллективное или одинокое?

- Я люблю, чтобы было коллективное. Для меня мои партнеры - как бы арфа со струнами, и я на них играю. Как и они на мне. Когда партнеры безмолвствуют, мне приходится заниматься художественным свистом. Но это быстро надоедает и мне и зрителям.

- Кто ваши любимые партнеры?

- Мою первую большую роль я играла с Геннадием Воропаевым в «Этом милом старом доме». У него невероятная органика! Мы замечательно понимали друг друга интонационно, наши интонации были разложены как по нотам. Он мог подхватить любую импровизацию, отозваться на любую ноту. У нас была как бы общая внутренняя душевная музыка. Он очень добрый. И эта энергия несется в зал, и зрители улыбаются, когда он выходит на сцену. Я по нему очень скучаю. А еще - он один из самых романтических актеров - уходящее, надо признать, качество. Он мог играть на сцене любовь (Дон Жуана играл гениально!) - а это тоже исчезающее искусство. Говоря о любви, я не имею в виду сексуальность, хотя, если говорить о любви в широком смысле, то в актере должны существовать все компоненты этого существительного. Если герой на сцене не имеет сексуального в том числе обаяния, притяжения, то натужно это делать не имеет никакого смысла: ничего из этого не выйдет. Мне очень нравилось играть со Светланой Карпинской. Петр Наумович Фоменко умел с ней работать, он мог выявить ее глубину, и пронзительность, и драматизм без всяких там ужимок и прыжков. Я любила играть с Сергеем Дрейденом в «Концерте для...» М.Жванецкого в постановке Михаила Левитина. У нас там был такой эксцентрический дуэт: мы играли музыкальные инструменты. Я - контрабас, а он - флейту. Или наоборот? Поскольку мы любили друг друга, мы инструменты путали. Он говорил потом, что, играя со мной, он себя чувствовал настоящим и единственным мужчиной! Вот, посмотрите, какой он на фото! А?!.. Очень ценю партнерство с Верой Карповой. Она такая взбалмошная, нелепая, иногда раздражающая, но я без нее на сцене была бы не я. Она пробуждает во мне чувство юмора, просто провоцирует на юмор! Когда я на сцене, я перестаю относиться к партнерам плохо или хорошо, я забываю их характеры, адреса, телефоны. Я честно и искренне отношусь к ним как к живым персонажам из той, другой реальности, в которую я вхожу, переступая заветную границу на сцене. Потому что я знаю: если будешь нести на сцену мешок жизненных отношений, то тот мир не позволит тебе в него войти. Великое наслаждение, которое, как мне кажется, мы вместе получаем на сцене от импровизации, - партнерство с Сашей Баргманом. Тут ему нет равных, как и Коле Дику. Это только кажется, что они просто балуются в спектакле «Мужчины в ее жизни», на самом деле там благодаря импровизации происходят удивительные вещи! Спектакль сам становится как бы особым существом, которое начинает нам диктовать более высокий уровень проблем, чем заложенный в драматургии, более высокий уровень чувств, глубину отношений. У Саши Баргмана сквозь любую роль светятся его духовная и душевная красота, я уж не говорю о музыкальности, пластичности. Далеко не с каждым актером можно позволить себе импровизацию. С некоторыми можно свалиться в ущелье, из которого никогда не выберешься. С Баргманом никогда не свалишься, такой у него вкус, чувство стиля, иногда даже кажется: ах, как бы автор нас похвалил за то, что мы ему подарили! Хотя не исключено, что я слишком много на себя беру. Очень люблю Петра Вельяминова, Сашу Васильева. Пусть простят меня те мои замечательные партнеры, которых не упомянула. Я им всем обязана. Я остро ощущаю свое одиночество и беспомощность без партнеров.

- Каждый вечер, переступая черту между сценой и жизнью, можете ли вы сказать, что воздух сцены, ее аура - вещи не мистические, а вполне реально ощутимые?

- Да! Несомненно! И этот воздух сцены состоит из той эмоции, которую актер порождает. Это некая частица Х, и чем искреннее я существую, тем больше становится ее объем. Я ее посылаю в зал, а она мне оттуда возвращается, увеличенная на то количество душ, которое присутствует в этот вечер в зале. Я не настолько сильная актриса, чтобы уметь пользоваться ею. Но подлинно великий актер когда-нибуль оседлает эту Х-формулу и проедется на ней! Как это делает Давид Копперфильд. Только у него все происходит технически, а в драматическом театре - эмоционально. После спектаклей я часто бываю опустошена, пребываю в полной депрессии. Наверное, актерство - это еще и умение выплеснуть из себя все и остаться как пустой мешок. Чтобы потом снова заполнить его впечатлениями жизни и снова принести на сцену: вот, возьмите!

- Жизнь и искусство часто берут друг у друга взаймы, и не всегда тут обходится без драм. Как вы для себя эту проблему решаете?

- Я к этому отношусь легко. Мне плохое помогает играть на сцене весело, а в хорошем состоянии я могу играть драму. Меняю плюс на минус. Конечно, я каждый вечер выхожу и трачу свои нервы, свои ассоциации. В театре в сценических ситуациях, подобных жизненным, я трачусь эмоционально гораздо более мощно, чем в жизни. Что остается для жизни? Наверное, та любовь, которую дарят партнеры, зрители. Хотя часто после спектакля я чувствую себя очень раздвоенно: одновременно счастье и опустошение. Как после родов - все болит, нет сил, но ребенок жив, и вся семья счастлива.

- Вы ведете актерский курс в Театральной академии на Моховой. Чему вам удается научить студентов?

- Прежде всего, я у них многому учусь сама. Студенты учат меня хорошо играть, на них я вижу все свои ошибки - суету, однозначность жестов и проч. Я учусь у них современному ритму, современному юмору. У них совсем другая скорость мышления, в этом есть плюсы и минусы. Мне нравится их скорость, но я их часто останавливаю и прошу не пропускать детали, как бы прислушаться, сделать акценты. Я люблю на сцене ненавязчивые полутона. И когда это достигнуто - тогда нестрашно пользоваться любыми красками, в том числе и самыми яркими. Я не люблю на сцене что-то изначально навязывать. Держу свою ноту. Как только я начинаю на чем-то настаивать - все! Я ее теряю и говорю не своим голосом.

- Какие роли - из тех, о которых вы мечтали - остались несыгранными? О чем до сих пор мечтаете?

- Я счастливый человек. Я не мечтаю о ролях. Я их играю. А когда я их не дожидаюсь - я все равно их играю, только как бы в других воплощениях, на другом материале. Самое заветное? Я всю жизнь хотела сыграть Паниковского. Боже, сколько можно было бы туда всунуть, какую амплитуду сыграть - от бомжа до аристократа! Если бы вы знали, как я ревновала Гердта! Мне казалось: ну вот, надо же - мою роль играет!

- Сейчас Григорий Козлов собирается ставить «Золотого теленка» в Театре на Литейном.

- Что вы говорите?! Надо будет к нему попроситься!.. Еще мне кажется, я могла бы сыграть «Месяц в деревне». Еще я берегу для себя, жду не дождусь «Гарольд и Мод». Мне грешно сетовать. Я не чувствую себя обделенной актрисой. То, чего мне недостает, я ставлю сама. Вот мы с Петром Вельяминовым ездим по всей России, играем «Старомодную комедию». Когда мы ее репетировали, я спрашивала своего любимого артиста: дорогой Чарли, а как бы ты сыграл эту роль? Я играю там спустившегося с неба эльфа, который подарил смысл существования другому человеку. Маленького принца. Мы очень разные с Вельяминовым, и наше сочетание мне кажется смешным. Когда моя героиня, словно эквилибрист, спускается со своего каната на землю, Вельяминов играет совершенно потрясенное существо. Он вдруг полюбил то, чего он не понимал и отрицал всю свою жизнь. Когда он говорит: «Когда ты ушла, я чуть не умер», зал хохочет и рыдает одновременно! Мне кажется, наша «несовместимость» (как будто мы попали на сцену с двух разных планет) рождает потрясающий абсурд, который я так люблю в театре. Если бы мы были два покладистых старичка и мирно резали сыр с колбасой, ничего бы у нас не вышло! Это же старомодная комедия, а не старомодная тоска. Мы выкинули оттуда все слюни, все могильные цветы (да простит нас Арбузов!), оставили только одну реплику героя: «Могила моей жены здесь». И зал ахает. Достаточно одной только реплики, а не полспектакля рыть могилы. У всех зрителей есть свои могилы, они могут пойти туда и поплакать.

- Вы цените в самом серьезном, самом драматическом материале легкость? Беспечность «дуракаваляния»?

- Только так и надо играть! Даже трагедию! Легко и воздушно. Внутри тебя все время должен сидеть такой наблюдатель-актер, который разные божественные эмоции очень четко отвешивает. Иначе - завал. Когда эта легкость исчезает и ты намертво сливаешься с персонажем, это уже диагноз.

- Как вы считаете, что в конечном счете делает актерскую судьбу? Случайности? Интриги? Слепое везение?

- Мне кажется, мой личный секрет состоит в том, что я умею «глотать муху». Казалось бы, логичнее было бы ее выплюнуть. Но я ее глотаю. Я умею ждать, переживать обиды, отчаяние. Я всего достигла только собственным трудом. За меня никто никогда не просил, никуда не звонил...

- Вся ваша творческая жизнь прошла в Театре комедии, но сегодня вас можно встретить в кино, в антрепризных спектаклях и реже всего - на сцене собственного театра. Не логичнее было бы пуститься в свободное плавание?

- Но этот дом - мой, здесь столько пережито! Когда я играю на стороне, меня свербит, что я как пьяница, который выносит из дома вещи. Вот дом, в старинных шкафах стоят книги, и у меня ощущение, что я их ворую и как алкаш продаю на улице. Но этого нельзя делать! То, что я делаю на стороне, я могла бы делать у себя в театре! С другой стороны, мой опыт в антрепризе и педагогике дал мне замечательную возможность взглянуть на театр как бы со стороны. Теперь я могу все свои к нему претензии оформить в слова, а раньше во мне были только боль и отчаяние по поводу того, что там происходит. И потому меня так спасает общение со студентами. Я их обожаю, я как будто второй раз учусь в институте. А то, что происходит в моем театре, для меня настолько сейчас горько, что даже не хочется обсуждать. Мой муж мне говорит: «Надоело - уйди!» Но если бы я не ходила в театр играть, я бы умерла. Там - моя горькая и счастливая жизнь. Но почему я должна покинуть дом, в котором прошла вся моя жизнь?! Почему этот дом вообще должен сдаваться в аренду чужим амбициям, а те люди, которые его населяют, должны чувствовать себя ненужными? (И здесь речь не только обо мне.) Почему я должна просить приюта у неадекватных комедиантов?.. В течение 35 лет в моем театре поменялось очень много директоров, режиссеров, и многим из них казалось, что они в этих креслах полны величия, верша человеческие судьбы. Но я вижу: чем больше человек убежден в своем мессианстве и непогрешимости, тем он здесь кратковременней.

- Вы всю жизнь прожили в одном городе, в одном театре. Видимо, у вас сложились какие-то свои отношения с этим городом?

- Недавно мы вернулись после гастролей из Перми. Едем на машине по Невскому, как по залам музея. Белая ночь, закатное солнце. Мы с этим городом взаимно воспитываем друг друга. Невозможно ходить по этим улицам и быть таким, как если бы ты жил в волчьем логове. Мне кажется, что этот город своими воздушными потоками ставит человека на путь служения себе. Хочет он этого или нет. Я это вижу по своим соседям, которые приехали из Тбилиси. Любя грузинскую культуру и сохраняя родной язык, они делают все, чтобы их сын почувствовал себя частью Петербурга. Мои самые любимые места? Переход с Пестеля к Летнему саду. Лебяжья канавка, Михайловский замок, Спас на крови. По Малой Садовой я все детство ходила в школу мимо Русского музея. Александровский садик. Красная улица. Каменный остров. Люблю все места Достоевского, Фонтанку... Улицу Росси. Аничков мост. Я по природе своей пешеход и люблю бродить. От Медного всадника по набережной к Летнему саду... В Петербурге нет ни одного места, где не щемило бы сердце...